Миля Зеро, или как проходит слава земная

Город Лилуэт находится в самом начале знаменитой дороги Карибу, по которой на север маршировали колонны золотоискателей. Во времена золотой лихорадки этот город был вторым по величине на север от Лос-Анджелеса и на запад от Чикаго. И назывался он Mile 0, Миля Зеро – точка отсчета. Теперь его переименовали в Лилуэт – по имени здешнего индейского племени, а на память о старом названии остались поселки – Дом на 70 миле и Дом на 100 миле (70 Mile House and 100 Mile House). На сотой миле, по слухам, весной собираются толпы колибри, а недалеко от семидесятой есть отличное купачее озеро, — но в этот раз мы проехали прямо к нулевой, т.е. к Лилуэту – посмотреть на точку отсчета, и выудить, если повезет, хоть капельку из историй былых времен и марсианских пейзажей, оставленных старателями.

И еще: там встречаются две речки, одна Фрезер, коричневая, мутная и глинистая, а другая Сетон, прозрачная, чистая и зеленая. И, конечно, мы хотели эту встречу заснять. Желательно в цвете и откуда-нибудь повыше. Увы, не получилось. Сверху эти цвета под солнцем как-то растворяются. Получилось только сбоку.

Главная улица украшена нефритом: здесь когда-то были самые большие в мире нефритовые каменоломни.

Из памятных мест города, туристам предлагают взглянуть на старый отель.

И на дом Миядзаки — доктора, которого отправили сюда в 1942 году ухаживать за интернированными японцами в лагере неподалеку. После войны доктор Миядзаки остался в городке и организовал первую бригаду скорой помощи. А в свободное время был метеорологом и членом Городского совета.

Еще брошюрки в отеле приглашали поглядеть на Дерево висельников – уездный аналог Гревской площади. Действительно, рос могучий дуб, а на нем вешали преступников, а дуб потом то ли усох, то ли подломился, да и общество стало гуманнее, вот и вписали пожилое дерево в книгу достопримечательностей. Теперь любознательные туристы могут там сфотографироваться. При желании, высунув язык. У нас не было желания – я жила недалеко от Кронверка, и его красное отражение, как пролитая кровь в невской воде, исключило напрочь все детское любопытство к публичной казни.

А закончить экскурсию по городу предлагали у старого железнодорожного моста, пристанища местных бомжей снизу и вольных хищников наверху.

Этот мост стал пешеходной достопримечательностью (как и скопиное гнездо, с третьей попытки им удалось-таки отложить яйца, и они вовсю высиживали скопят) после того, как через речку Фрезер построили новый – Мост Двадцати Трех Верблюдов (23 camels bridge).

Мимо такого чудного названия я пройти не могла. По привычке обратного отсчета (как с милями) начала искать неподалеку мост двадцати двух верблюдов, двадцати одного и так далее, — но история оказалась проще. Их было ровно двадцать три – в девятнадцатом столетии, в разгар золотой лихорадки, в чью-то умную голову пришла мысль выписать этих дивных вьючных животных и таскать на них мешки с грузами. Животных купили, и с триумфом доставили в город, а злоязыкие журналисты пообещали в скором времени поездки в чреве грузовых китов от Виктории до Аляски.

А потом выяснилось, что мягкие копыта верблюдов (на самом деле, не копыта, а роговые наросты) стираются на скалах, и животные практически не способны перемещаться по горной тропе. А еще, голодный верблюд, приученный лопать саксаул, может слопать заодно и старательскую палатку, и куртку, и рюкзак… а еще эти животные скверно пахнут и громко кричат… в общем, верблюжья эпопея закончилась. Старатели вытурили животных на улицу, в горы, где они стали добычей хищников. Самые сердобольные жители подобрали нескольких и держали на фермах в качестве экзотического украшения. В бывшем верблюжьем хлеву на тумбу пушку исковеркали сделали салун.

Нельзя сказать, чтобы город забыл своих верблюдов – они стали частью истории и заложниками городской харизмы. Каждое лето здесь устраивают верблюжьи бега – надо смастерить чучело верблюда (из тряпок или бумаги, например), раскрасить, нацепить на себя, и пробежать сколько-то метров под аплодисменты публики. Называется Camel race (я серьезно, я видела это сама – в местной газете на стойке в отеле). Лучшему бегуну-чучельнику достанется приз – 100 долларов.

И мост, — да, новый мост! Который, наконец-то, сделали городские власти, через речку Фрезер, при помощи одной известной благотворительницы, и заменили старый железнодорожный, отдав его туристам, бомжам и скопе, — новый мост назвали Мостом сито мусеники за Зимокарасию Двадцати Трех Верблюдов (а кто не верит, посмотрите Википедию).

Я шла по городу и думала, что, в принципе, запросто могла бы выходить это историческое стадо, создания они неприхотливые, чем не козы, а к дурному нраву зоопарковские люди привыкли. Наросты, правда, надо подрезать на ногах, а для этого пришлось бы сконструировать специальное стойло… доить, опять же, вычесывать шерсть, вязать носки… принесли бы мне верблюжат по весне, мягких, теплых и губастых, и я бы разрешала воспитанным детям с ними поиграть. Мы, Руматы, знатоки боевых верблюдов…

Хорошо натренированные верблюды будили бы город по утрам не хуже заводских гудков, и никто не проспал бы на работу в этом райском краю марсианских пейзажей… со временем город стал бы верблюжьей столицей Северной Америки. Передовые хозяйства приезжали бы перенимать опыт.

Я шла и ворчала под нос, потому что история не любит сослагательного наклонения, увы, так же, как я не люблю жестокости к животным, и потому что не сохранилось в этом городе на память о старательском буме ни одного мохнатого губастого верблюжонка, как не осталось и многотысячного населения, пышных заголовков газет, балов и игорных домов, а остались только пыльные нефритовые бульники во дворах, старая гостиница с прокуренными занавесками, бывшее жилище интернированного врача и дерево висельников.
Sic transit gloria mundi.

Аллаверды к Тофсле:
Вредит карме города жестокое обращение с животными, сильно вредит.
Скот не виноват, что он скот, а человек, ежели он скот, — виноват.