Зингер, Декамерон и Иван Иваныч

Когда я была маленькая, моему ленинградскому чванству не было границ. Я могла спокойно заявить в любой компании: «А вы знаете, для чего в Ленинграде разводят мосты? Чтобы корабли, которые строит мой папа, могли по Неве проходить». Я была дочкой инженера-кораблестроителя.

Когда я выросла немножко, мое чванство стало плодоносить – появились глупые поклонники. Глупость их выражалась в том, что они непременно желали по всей форме представиться папе – как будто он по меньшей мере римский, а не Вифслы-одноклассницы папа. И чушь прекрасную несли. И папа, конечно, всех разогнал. Мотив: «Да найди ж ты наконец нормального, образованного человека, из корабелки, а то липнет к тебе всякая гуманитарная дурь…» Во имя спасения от «гуманитарной дури» у нас целая библиотека стояла. Техническая. На нижней полке – БСЭ, над ней – десятитомник по теорфизике Лившица и Ландау, в просторечии Ландавшица. И так далее. Ландавшица папахен сам в какие-то изящные корочки вставил и аккуратным инженерным почерком тома надписал. Как все зануды.

Озлившись на папахена, я-таки задумалась над судьбой – а где ж найти кораблестроителя, когда вокруг – одни поэты? Наверно, в библиотеке, как героиня Муравьевой, в Москве, слезам не верящей. И чтоб за умную сойти, взяла я с горя полистать первого попавшегося Ландавшица. С папиной полки. Ну то есть самого первого.

Внутри первого тома оказалась переплетенная толстая тетрадка , а вернее, несколько – склеенных. На первой странице каллиграфическим почерком выведено: Электромеханика. V курс. На второй: «Товарищ Сталин, вы большой ученый, в языкознании познавший толк…» — и бессмертные строчки Алешковского. А дальше – Кукин, Городницкий, Окуджава … с аккордами для семиструнки. Визбор. Коржавин – «Какая сволочь разбудила Ленина?» Горбовский – «Когда фонарики качаются ночные…» «Венецианский мавр Отелло» — кто автор не знаю, но посмеялась от души. В основном, над почерком. Он был мамин. «Сюзанна» — с многочисленными «хе–хе», там, где полагались законные три буквы. (Почерк опять папин).

Во втором томе под обложкой Ландавшица был «Декамерон» Боккаччо. В третьем – «Сатирикон» Петрония Арбитра. В четвертом – «Золотой осел» Апулея. Потом – перепечатанная на машинке «Мастер и Маргарита»… В последнем томе оказался «Архипелаг Гулаг».

Кажется, в тот день я впервые по-тинейджерски зауважала своих родителей. Тетрадку с песнями и стихами я перетащила к себе сразу же, и, довольно мурлыча, стала подбирать найденные сокровища на шестиструнке. А чтоб папа не взволновался, в первый том таки подсунула настояшего Ландавшица – он во втором ряду на верхних полках обнаружился. Подмены предки не хватились, и я спокойно дотащила все остальное, восстановив справедливость. А научные труды великих вновь заняли подобающее им место.

Но поклонников я в дом больше не водила. Не доверяя их уму (ни один толком не смог изобразить корабела и только понапрасну мотал нервы мне и папе). С поклонниками мы встречались в Сайгоне (как тогда было модно говорить, «на Сайге»). Гуманитарии в этом кафе явно победили технарей, и я не чувствовала себя отщепенцем.

Когда я выбрила виски, покрасила челку синькой, и обрезала ступеньками черную кожаную юбку (сама сшила из лоскутков), родители обеспокоились всерьез. Мама начала глотать валерьянку, папа безуспешно искал ремень (толстый, кожаный – а фиг, я давно его свистнула и приятелю-панку подарила, ему нужнее) – и наконец, эти конформисты несчастные решили на меня повлиять.

Почему конформисты? Потому что на нижнем этаже жил полковник КГБ, который ходил к нам лопать чай с мамиными пирогами и играть с папой в шахматы. В нашем элитном доме, ему, видите ли, иного партнера не нашлось. А папа и поверил. Но это еще здоровый конформизм – фиг с ними, с пирогами, моя мама всех жалела, и угощала, в надежде, что отойдут душой (возня с дятлами – это у нас наследственное). Нездоровый конформизм был в том, что этим полковником меня пригрозили воспитать. (Ремень-то я сайгоновцам подарила).

Из чего я решила, что последний раз в шахматы они с полковником сыграли на мозги. И папахен мой – продул.

В тот исторический вечер ничто не предвещало беды. Папа, расслабленный после совместного чаепития, позвал доченьку в гостиную, где Ивану Иванычу предоставили вступительное слово. И этот хрыч в штатском занудил, как по учебнику: «Дочь таких родителей… ай-яй-яй… от рук отбилась… ой-ой-ой… гребень, гитара, юбка – оттуда ноги – уй-юй-юй, — несоветский облик, ведь враг не дремлет!! А отец, отец – на секретном заводе работает!! У него ж дома чертежи! Книги! А враг не дремлет, одурачит ребенка рок-н-роллом, сигаретку предложит, кассеты импортные принесет послушать, — а сам – неспроста! – научную мысль нашу с полки цап!»

… И как вы уже догадываетесь, на этих словах товарищ полковник переусердствовал – цапнул с полки Ландавшица, тем самым хищным движением. И наглядно показал, как коварный заморский враг вчитывается в нашу научную мысль. Прямо в первый том. «Товарищ Сталин, вы большой ученый…»

Сказать, что папа позеленел, это ничего не сказать. Мама, не полагаясь на валерьянку, схватилась сразу за нитроглицерин. А меня прямо-таки расперло от гордости –я вспомнила из «Родной речи», в третьем классе, рассказ про отважную дочку героев-подпольщиков, как она, больная, с постели встала, и ничтоже сумняшеся патроны папкины из-под подушки вынула и в кувшин с молоком перепрятала. А потом полицейские-звери в дом ворвались, постель вверх дном перевернули – а в молоко слабо им. Храбрая была девочка. Чем-то на меня похожа.

Иван Иваныч вдумчиво погрузился в «Механику» великих. Его заитересовало определение абсолютно упругого тела. Папа нервно дернулся, а потом взглянул на меня осмысленно и сказал строгим голосом Калиостро: «Вы бесчестный человек, Маргадон!» На что я беззаботно ухмыльнулась, как и положено настоящей дочери подпольщика: «Был бы я честным, сколько б народу в Европе полегло – ужас!» И торжественно выплыла из комнаты, прихватив гитару.

Иван Иваныч только сопел и вглядывался в «Механику» — он Калиостро не смотрел, он смотрел футбол. А папка меня простил, только тетрадку отобрал. Она до сих пор хранится у мамы, вместе с главными сокровищами нашей семьи — старой ножной машинкой «Зингер», фотографиями прадеда в мундире с эполетами, и рецептами прабабушкиного бигоса. Вкуснее которого ничего я не ела на свете.